Я должен все написать по порядку. Мне сейчас не до красоты стиля. Главное – чтобы точно. Чтобы разобраться в этой истории. Я был бы уверен, что все это сон, если бы не мальчишки. Очень уж они живые. В том смысле, что настоящие... Да, я же хотел по порядку. Вот так. Я, Глеб Сергеевич Вяткин, корреспондент районной газеты "Маяк" в городе Колыче. В этот город я приехал три месяца назад, когда перешел на заочное отделение и попросил заведующего кафедрой печати подыскать мне какую-нибудь должность в газете. Меня долго не хотели отпускать с факультета: "Зачем тебе это надо, четвертый курс, куда-то ехать из Москвы, ты так и застрянешь в районке, какая глупость..." Каждому свое. Москвы за три года мне хватило. По крайней мере, пока. Районка? Ну и хорошо. Я всю жизнь (кроме армии и университета) прожил в районном Ново-Вятске, я люблю маленькие города. Я хотел работать и писать первую в жизни книгу. Сам еще толком не знаю, о чем эта книга. Но, чтобы ее писать, надо работать, надо делать дело... Мне двадцать четыре года. До семи лет я жил с родителями. Потом случилась катастрофа. Они первый раз в жизни отправили меня в лагерь, а сами полетели отдыхать к морю, и самолет разбился при посадке... Меня определили в интернат. Я хорошо помню этот черный год: и застывшее внутри меня, как ледяной ком, горе, и сны, когда мама и папа снова живые, и тоску... К интернату я привыкал медленно. Два раза убегал в лес, чтобы построить дом и жить в одиночку. Потом все же привык. Только мечта о собственном доме (или просто о комнатке, о каюте, где ты один) с той поры у меня была всегда. С семи лет и до приезда в Колыч у меня не было своего угла. Сначала большие спальни в интернате, потом общежитие в строительном ПТУ. Затем казарма в военном городке. Из-за слабого зрения в строй меня не взяли. Был писарем в штабе, потом перевели в дивизионную многотиражку. Когда закончилась служба, военное начальство дало мне характеристику для поступления в университет: в газете я печатал кое-какие рассказики и репортажи. Без большого труда я поступил на факультет журналистики (и опять общежитие, вернее, комнатка на двоих). Все шло хорошо в смысле зачетов, экзаменов и курсовых работ. Но написать ничего дельного не мог. Начал повесть об армейской жизни – не вышло. Пробовал писать про детские годы – тоже не смог. В интернате хватило всего – и горького, и хорошего, но вечное ощущение сиротливости проступало в памяти и сквозь радости. Я не хотел об этом. Я хотел что-то найти. Свое. Как в одном детском сне: стою посреди пустой улицы в громадном незнакомом городе и чего-то жду. Улица – прямая, длинная, уходит неизвестно куда. И я знаю – можно по ней шагать и шагать, и она поведет из города через леса и степи, вокруг Земли. И будет много-много интересного, незнакомого. Может быть, опасного и страшного. Я не боюсь, но что-то не дает мне сделать первый шаг. Будто должен кто-то подойти и что-то сказать. И вдруг я думаю: "Чего я жду? Здесь у меня никого и ничего. А впереди обязательно что-то есть!" И я шагаю... и просыпаюсь... В общем, я перешел на заочное отделение и приехал в Колыч. Редактор в "Маяке" оказался неплохой дядька, но он, видимо, решил: чем больше взваливать на молодого сотрудника дел и заданий, тем скорее он станет "газетным волком". И пошло: я метался по району, писал репортажи о механизаторах и отчеты с совещаний передовиков, зарисовки о жизни местного ПТУ и корреспонденции о заводе "Богатырь". Я не отказывался ни от какой работы, не спорил. Лишь два раза я сцепился с ответственным секретарем газеты, когда он вычеркивал у меня самые интересные абзацы. Мы долго орали друг на друга, но оба раза секретарь уступал. Он был крикливый, но не злой старик. Кстати, этот наш ответственный секретарь и пожалел меня, когда увидел, что я совсем вымотался. Он сказал редактору: – Митя, ты совсем загонял парня. Пускай Глебушка съездит на три дня в пионерский лагерь. Напишет, как загорают наши ребятишки, и сам заодно позагорает, по лесу побродит, подышит полной грудью и от нас, от старых склеротиков, отдохнет... Редактор "Митя" сперва заскрипел, что все, мол, хотят дышать, а писать о заготовке кормов должен, значит, Николай Васильевич Гоголь, но глянул на меня и махнул рукой: – Сегодня четверг. Мотай и дыши до понедельника. Я подхватил сумку и махнул на вокзал. До Старо-Талицы, рядом с которой лагерь, ехать два часа на поезде. По закону вечного свинства нужная электричка уже ушла, следующий поезд только вечером. Я вышел на платформу и стал подумывать о попутном товарняке. Но не было ничего подходящего. Стоял один состав, но без тепловоза – неизвестно, когда и куда двинется. Промчался другой, но на полной скорости и сплошь одни цистерны... Когда цистерны перестали мелькать, я на самом дальнем пути заметил зеленый поезд. Старенькие вагоны с площадками и крутыми крышами. Прямо музейный экспонат под открытым небом. Конечно, это был какой-то пригородный поезд, такую рухлядь не станут посылать на дальние расстояния. Я взлетел на виадук, промчался над путями и оказался как раз у поезда. В этот момент он тронулся. В ту сторону, куда мне надо На проходящих вагонах я заметил таблички: Ст. Мост – Ст. Мост "Кольцевой, что ли? – подумал я.– И что за станция Мост?" Но дальше думать было некогда. Я вскочил на площадку последнего вагона. В конце концов, куда бы этот древний поезд ни ехал, мимо Старо-Талицы не провезет, линия здесь одна. Билета не было, но я решил, что покажу редакционное удостоверение и отговорюсь срочной командировкой. В крайнем случае суну проводнице рубль. Однако в вагоне никого не оказалось. Ни проводницы, ни пассажиров. Только сквозняки влетали в открытые окна и крутили среди облезлых скамеек мусор. Я сел у открытого окна, достал блокнот и начал мусолить первую фразу новеллы, которую собирался написать про картину неизвестного художника в Колычской галерее: "Под вечер солнце косо падает в крайнее окно и освещает нижний угол тяжелой рамы..." Мне мешали эти дурацкие навязчивые буквы "ж" в стоящих рядом словах:...ниж-жний... тяж-желой... Я стал перестраивать фразу и на те места, мимо которых ехал, совсем не смотрел. И теперь я не могу точно сказать, когда эти места исчезли. Куда сгинули. Сильно тряхнуло, я поднял голову. И ничего не смог понять (и сейчас не могу). Мы ехали не в ту сторону. Я не помнил, чтобы поезд тормозил и менял направление, но ехали мы явно назад. И главное – неизвестно где. Поезд проскочил мостик над оврагом и пошел вдоль широкой реки. Я увидел на холмах городок со множеством колоколен, какие-то белые купола. Хороший такой городок. По реке, не отставая от поезда, мчался теплоход невиданной формы. Вернее, не по реке, а над рекой – видимо, на воздушной подушке. Я мотал головой, как ошалевший теленок. Потому что во всей округе у нас не было большой реки. И города, кроме Колыча, не было. Я исколесил район и знал его досконально. Легче всего было предположить, что я сплю. Но вагон снова тряхнуло, и я треснулся затылком о трубу воздушного тормоза. Достаточно крепко, чтобы проснуться..."
На этом кончился очередной лист, а дальше страницы шли не по порядку. Они оказались без номеров. и, видимо, были перепутаны. Я читал уже отдельные отрывки.
"...станции Старые Горы в нашем расписании нет. Он говорит: – А в нашем нет никакого Колыча. Посмотрите внимательно сквозь ваши очки, черт возьми! Где я вам возьму станцию, которой нет на свете?! Я разозлился совсем по-глупому: – Это ваших Старых Гор нет на свете! – Вот и прекрасно! Тогда отправляйтесь на ту станцию, которая есть, а мне не мешайте работать. Я говорю: – Дайте схему путей вашего участка. – Может, вам всю документацию развернуть? Может, вы ревизор? Так я вам заранее скажу: она в полном беспорядке, эта документация! Можете увольнять! У меня нет должности делопроизводителя, чтобы чистить архивы! – Мне архивы не нужны! Схему дайте! Я журналист, вы обязаны! – Надо еще разобраться, что вы за журналист... Да вон она, схема, на стене висит! Все дороги нашего управления! Я больше часа торчал перед картой, все пытался понять, что это такое. Колыча не было. Старо-Талицы тоже не было. Ничего, что знакомо. У меня за спиной кто-то закашлял. Я оглянулся – пожилой милиционер. – Здравия желаю,– говорит.– Документы ваши позвольте полюбопытствовать. Я дал ему удостоверение. Он почитал, пожал плечами. – Издалека, видать... Начальник станции тут же сунулся: – Пассажир утверждает, что ехал не больше двух часов. – Бывает,– сказал милиционер.– А вы случайно... я, конечно, извиняюсь... когда в вагон садились, немножко не того? – Нет "не того". Я вообще никогда "не того"! – Похвально, конечно...– Он отдал мне удостоверение, на начальника станции поглядел, руками развел. – Разбирайтесь,– говорит,– сами..."
"...– А эта станция Мост, она-то где? – Да нет же, нет такой станции! – заорал он. Вообще-то он, по-моему, неплохой человек, добродушный на вид. На нашего ответственного секретаря похож – тоже лысоватый, кругленький. Если и сердится то не всерьез. Но тут я его просто до бешенства довел. А что мне было делать? – На поезде же написано, черт побери! "Эс, тэ, Мост"! – Где? Где он, поезд?! Покажите мне его! – Да там он стоял! На крайнем пути! Вы начальник станции или парикмахер? Не знаете, какие поезда у вас проходят? Мы вышли на перрон. – Где? На каком пути? – стонет он, бедняга. – Вон на том, за водокачкой! – Господи! Да там же тупик! Видите, там старый вагон! Он там сто лет стоит! Я плюнул и пошел через рельсы. Подхожу – правда, тупик. Правда, вагон..."
"Буфетчица и говорит: – Странный у вас рубль какой-то... – Почему странный? – Да вот... цифра не с того краю. Цвет какой-то... – Всю жизнь получаю зарплату такими рублями,– сказал я. А сам думаю: "Пора уносить ноги. Так я и в фальшивомонетчики угожу". Однако она рубль взяла, дала гривенник сдачи... И пошел я снова на вокзал. Думаю – вдруг чудо? Вдруг там стоит этот самый поезд? Нет, все тот же тупик, все тот же старый вагон. Я постоял, подумал и забрался внутрь..."
"...этот дурак в "Вечернем Старогорске". Тоже мне – коллега! "У нас,– говорит,– в последнее время просто наплыв авторов-фантастов. Один рассказывает сказку про гипсовых пришельцев из другой галактики, второй историю вроде вашей, третий про машину времени в виде трехколесного велосипеда. Такие вещи надо печатать в столицах, там специальные журналы. А у нас городская газета, местные новости..."
"...если бы не эти мальчишки. Особенно Гелька. Мне показалось, что в этом городке, таком ласковом и хорошем, все должны быть веселыми. А у Гельки то и дело тревожные глаза. И почему-то он очень часто ощетинивается обидой, как шипастым щитом. Я такой был – это понятно. А он-то с чего? Живет нормально, никаких забот... Никаких? Откуда я знаю? Господи, что я вообще знаю об этом мире? Какой он? Как меня сюда занесло? В этот непонятный край, где вечером передают по телевизору новости о разведчиках Марса, а с мальчишками дружит скрипучий робот-меланхолик... А может быть, Дмитрий Афанасьевич, начальник станции, прав? Мы пили чай у него в кабинете, и он сказал: – Глеб... А если тебе просто привиделся твой Колыч? Ты не обижайся, бывают иногда такие заскоки, особенно у писателей. Я подумал: а что, если правда? Но удостоверение... Нет, я совсем какую-то ерунду пишу. Дмитрий Афанасьевич предложил: – Давай устрою в гостиницу. – Нет, я в вагоне. Пока тепло... Как-то привычнее. Дело, конечно, не в том, что привычнее. Просто я боюсь уходить со станции. Все надеюсь: вдруг опять появится тот поезд... – Ну, живи, не жалко. Только смотри, чтобы пацаны твои не баловались... – Нет, они спокойные ребята..."
"...одиночество. Какая-то грустная закономерность. Сошлись те, кому дома чего-то не хватает. У Гельки отец на Севере, и мать снова уехала к нему. Юрка – сумрачный и будто на ключик запертый – сам уехал от матери. Янка... у него вроде бы все хорошо, но... не знаю. Почему он все "дедушка" да "дедушка", а о родителях ни слова? И в музыку свою уходит, будто спасается от чего-то. Как я спасался, придумывая книжки, которые когда-нибудь напишу..."
"Опять не получается по порядку. Вспоминаю мою комнатку в Колыче. Я по ней скучаю. По редакции тоже скучаю. И по проклятой своей работе! Я там нужен был людям! А здесь я кто? По комнатке – какая-то особая грусть. Ведь это первая в моей жизни моя комната. Я оклеил ее не обоями, а географическими картами – от пола до потолка. Полку для книг прибил. Печку побелил. Батареи тоже есть, но когда в печке огонь горит, как-то веселее. Купил в рассрочку "Электронику". Экранчик маленький, но мне такой и нравится... До сих пор люблю детские передачи. В Колыче всегда смотрел "Вечернюю сказку" местной студии. Она начиналась с той же песенки, что в Ново-Вятске, в давние времена. В интернате у нас эти вечерние тридцать минут были лучшим временем. Соберемся у телевизора в кучку, будто дома, в семье... На экране – сказочный городок, часы на башне, и начинается песенка. Мне особенно нравилось:
И если были слезы в этот день, Придет другой – теплей и веселее. Ты сказку за руку возьми – назло беде. И улыбнись. Она тебя согреет..."
Я беспокойно завозился под одеялом. Но дочитал страницу до конца: "Здесь тоже по вечерам детские передачи. Но песенка другая, незнакомая. Юрка притащил мне маленький, меньше моей "Электроники", телевизор. Он часто барахлит, зато цветной. Когда нет ребят, я его включаю и смотрю все подряд. Некоторые передачи просто не пойму. Или это цикл "Очерки из будущего". или..."
Я выбрался из постели. Вытащил из шкафа спрятанный за книжками свой "Журнал наблюдений Звездной станции Гелия Травушкина". Открыл наугад и увидел сразу: "16 июня 209 г.к.э. Сегодня были громкие шелестящие звуки, а потом опять пробилась колыбельная песенка, я слышу ее уже третий раз. Разобрал в ней слова: "И если были слезы в этот день, придет другой – теплей и веселее..." Хорошо, что придет. У меня самого сегодня были слезы. Один раз из-за Юрки, а другой раз из-за тети Вики. Но с Юркой я помирился. А с тетушкой не буду".
Я спрятал журнал за книги. Листы Глеба – тоже. ...Глеб, откуда ты, а?
